Старшей няней была у нас Вава – как мы звали Варвару Петровну Михайлову. В свое время она нянчила отца и моих дядей, затем жила на пенсии в Мраморном дворце. Вся семья наша ее очень любила. Когда родился Иоанчик, так звали моего старшего брата, отец просил Ваву быть при нем. Вава была дочерью камердинера моего деда и воспитывалась в Смольном институте, на Александровской половине. Когда Вава поступила к отцу, она числилась “в должности англичанки”, так как по штату занимала место, предназначавшееся английской няне. У Вавы было много сестер и, как это ни странно, две из них носили одно и то же имя Марии.

Няня Вава помнила императора Николая I, моего прадеда, на смертном одре. Он лежал в своей небольшой и скромно обставленной комнате на антресолях Зимнего дворца, на походной постели, покрытый офицерской серой шинелью, которая ему служила вместо одеяла. Ваву водили к нему прощаться. Она мне рассказывала, что и на смертном одре у императора Николая I “грудь была колесом”, как и при жизни.

В годы моего раннего детства наша семья проводила зиму в Петербурге, в Мраморном дворце, а лето – в Павловске или Стрельне. Из Петербурга мы уезжали в мае и возвращались поздней осенью.

В Мраморном дворце мы с братом Иоанчиком помещались в одной и той же детской, устроенной и украшенной в русском стиле. Все наши комнаты носили тоже русские названия: опочивальня, гуляльня, мыльная (ванна). В гуляльне окна располагались ниже пола и между окнами и полом были устроены решетки, перед которыми стояли растения.

В углу гуляльни висел большой образ Владимирской Божьей Матери, а на нем полотенце, расшитое разноцветными шелками и золотом, на концах обшитое старинными кружевами. Перед образом всегда теплилась большая лампада.

Часов в восемь утра нянюшки водили нас здороваться с отцом, а в десять часов мы ходили здороваться с матушкой. В это время она пила кофе у себя в уборной, одетая в свой неизменный красный халатик. Мне всегда приятно было смотреть, как она аппетитно ест яйца. Запомнил я также и ее красивый кофейный сервиз, серебряный, но темно-бронзового цвета.

Нас с Иоанчиком водили гулять в Таврический сад. Мы проходили через Таврический дворец, когда-то дворец Потемкина, предоставленный впоследствии Государственной Думе. Когда я еще был слишком мал, чтобы ходить, меня возили в коляске в виде серебряного лебедя, в которой возили еще отца, его сестер и братьев. Наш лакей Рябинин вез коляску, Атя шла рядом, а Иоанчика вела за руку Вава. Так торжественно пригуливались мы по аллеям, по которым когда-то гуляла Екатерина Великая с Потемкиным.

Нашего кучера звали Яковлев. Он был с русой бородой. Каждый день, садясь в экипаж, мы громко здоровались с ним. Старший брат говорил: “Здравствуй, Якуку, как ты поживаешь, как здоровье твоей жены и твоих детей?”

На вопрос Яковлева, куда везти, Иоанчик неизменно отвечал: “В Таврический сад!” А я любил ездить мимо памятника императору Николаю I, на Мариинской площади, и называл его “Каляй Палич”. Много лет спустя, в Стрельне, к нам как-то вошел лакей Анисимов и доложил, что Яковлев “приказал долго жить”. Анисимов именно так и сказал: “долго жить”. Это нас очень опечалило.

Зимой мы носили бархатные пальто, похожие на боярские кафтаны, отороченные соболем, собольи шапки с бархатным верхом, гамаши и варежки на резинке, малинового цвета. Наши пальто были очень красивы и передавались от старших – младшим.

Каждый день перед тем, как нас укладывали спать, к нам приходил дядя Дмитрий Константинович, младший брат отца. Он тоже жил в Мраморном дворце и служил в то время в Конной гвардии. Мы очень любили дяденьку, бежали к нему навстречу и бросались на шею. Дяденька любил иногда шутить над нами. Показывая Иоанчику конец ремня, которым он затягивал рейтузы, говорил, что это – его хвост. При этом Иоанчик чуть не плакал, страшно боясь этого “хвоста”. Он был вообще очень нервный ребенок, боялся шкуры белого медведя с большой головой, лежавшей в приемном кабинете отца, и плакал, когда его к ней подводили.

Нас часто водили в Дворцовую церковь и причащали.

Нередко родители приводили к нам в детскую родственников, знакомых, среди которых бывали старые камер-фрейлины николаевских времен и сослуживцы отца по Измайловскому полку. Нередко звали нас к родителям, чтобы показать гостям, и часто – к бабушке Александре Иосифовне, которую мы звали “Анмама”, а дедушку – “Анпапа”. Она нас ласкала и шутила с нами, а однажды позвала нас, чтобы показать приехавшему из-за границы родственнику, какому-то австрийскому эрцгерцогу. Меня и Иоанчика нарядили в кружевные платьица с широкими голубыми кушаками и лентами, и в назначенный час мы явились. Эрцгерцог подошел ко мне и хотел, чтобы я подал ему ручку, а я в это время рассматривал многочисленные бабушкины безделушки, которыми была полна ее гостиная. Эрцгерцог несколько раз обращался ко мне по-немецки, но безрезультатно. В то время по-немецки я еще не говорил, да и был всецело поглощен рассматриванием безделушек. В конце концов я рассердился и ударил эрцгерцога по лицу. Можно себе представить, какой произошел скандал: бабушка меня немедленно выгнала. Тут же присутствовавшая подруга ее детства, баронесса Роткирх, привела меня в дежурную, в которой сидели бабушкины “комнатные женщины” и наши “нянюшки”, и сказала на своем ломаном русском языке: “Русский немца побиль”. В тот же день вечером пришел как всегда в детскую отец и, посмотрев на Ваву с хитрым видом, повторил те же слова: “Русский немца побиль”. Но матушка была очень недовольна моим поведением и, придя вечером к нам, высказала неудовольствие няням.

После этого случая я долго был в немилости у бабушки и она не звала меня к себе. Приходил ее камердинер и докладывал: “Ее императорское высочество великая княгиня Александра Иосифовна приглашают к себе его высочество князя Иоанна Константиновича с Варварой Петровной”. Иоанчик и Вава уходили к бабушке, а я оставался с Атей.

11 января 1890 года, накануне Татьянина дня, родилась моя старшая сестра Татьяна, а в ноябре того же года я заболел брюшным тифом.

Только к Рождеству я начал поправляться, хотя все еще лежал. Родители сделали мне елку в одной из бабушкиных комнат, меня привезли в кресле на колесах, и отец подарил мне свой морской палаш, чем доставил мне громадное удовольствие. В январе были торжественные крестины моего только что родившегося брата Константина. К этому дню я настолько уже поправился, что ходил по комнате в малиновом халатике и красной феске, потому что мне остригли волосы. После крестин ко мне зашли император Александр III и императрица Мария Федоровна. Я до сих пор помню их стоящими в дверях между столовой и моей комнатой. Я вынул висевшую у меня через плечо игрушечную шашку. Государь спросил меня: “Кто ты такой?” Я ответил: “Турка”.

Когда заходил ко мне отец, он часто говорил, глядя на саксонскую люстру с фруктами и ананасом: “Ананас не для вас, вишни для вас лишни”. Я был на строжайшей диете. После брюшного тифа мое здоровье навсегда осталось слабым.

Чтобы дать мне окончательно поправиться, меня решили послать и Швейцарию, в Веве. Со мной и Иоанчиком поехала и матушка. Нас сопровождали: Атя, матушкина камер-фрау Изабелла Карловна Грюнберг (которую мы называли Беблас), детский врач Дмитрий Александрович Соколов, лакей Рябинин и повар Брюхоиенко, который готовил мне специальные блюда. Мы ехали в отдельном вагоне, с кухней.